МЫ ВСЮ ЖИЗНЬ УМИРАЕМ. ПРО КАМНИ И ЦВЕТЫ - Pro настоящее
←
→
Транскрипция содержимого страницы
Если ваш браузер не отображает страницу правильно, пожалуйста, читайте содержимое страницы ниже
122
Pro настоящее
Варвара ИВЛИЕВА
МЫ ВСЮ ЖИЗНЬ УМИРАЕМ.
ПРО КАМНИ И ЦВЕТЫ
СПЕКТАКЛИ ЮРИЯ БУТУСОВА. ПОПЫТКА ЗАПЕЧАТЛЕНИЯ
И ЕЩЕ ПОЮТ ПТИЦЫ. примечательного мира. Встречайте, дамы и
«ОТЕЛЛО» В САТИРИКОНЕ господа, – Отелло!
Аккуратно и тихо, почти нежно заводится пру- Он долго одевается перед зеркалом в че-
жина спектакля. Так старые проржавевшие ловеческий рост. Пластичный Денис Суханов,
часы требуют особенно трепетной руки. И красивым жестом отбрасывающий непонра-
таким шепотом, каким говорят, когда уложат вившиеся рубашки, начинает покрывать лицо
спать ребенка, таким шепотом, каким говорят ровным слоем маслянистой черной краски,
с кем-то давно уснувшим и очень дорогим, спокойно обессмысливая надежду быть живым
кого нельзя будить, но кому нельзя и не выска- и любимым.
заться, таким шепотом прозвучит из динами- Восторг и первый пыл влюбленности оста-
ков голос: «Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. лись позади. Отелло оденется в тишине. Это ти-
Семь. Восемь. Девять. Десять. Одиннадцать… шина после того, как затих последний аккорд,
Поехали». Поехали. это тишина после того, как слетел первый лист,
От предметной избыточности сценогра- это тишина после того, как хрустнул под ногою
фии – художник Александр Шишкин – захваты- лед, это тишина после того, как плакать уже
вает дух. Многоцветье пластмассовых фикусов, стало невмоготу, это тишина после того, как
бутафорских деревьев, картин в рамах, комо- посерело небо и за секунду до того, как хлынет
дов, тумбочек, стульев, кирпичей, детских иг- дождь и завоет ветер, это тишина, в которой
рушек, ламп, барабанов, вентиляторов, толстых впервые начинают тикать часы… Тик-так, вре-
морских канатов, ящиков. Все нужное и ненуж- мя пошло, господа.
ное, домашнее и дикое – окруженное черно- Тревога. Легкое подрагивание секундной
той занавеса, которой нет конца. Пожелтелые стрелки. Побелевшие пальцы, уцепившиеся за
черепа на авансцене – один в очках, другой с край стола. Отелло боится времени. Он боится
листиком или пузырем жвачки в зубах. Про часового завода, который когда-нибудь непре-
черепа даже хочется сказать – мечтательные. менно закончится. Ах, если бы было место, где
Простецки-непосредственные. Лежат себе и можно спрятаться от времени! Где можно было
лежат, сочувствуют может даже. Зрителям ли, бы просто жить, с Дездемоной, вдвоем, вечно
актерам – кто знает. жить, ничего не теряя и не приобретая … Он
И это нагромождение вещей на сцене – гладит ее по волосам, но на нее не смотрит.
предательски хрупко. Тронешь – обрушится Пустыми глазами он смотрит в бездну, и не мо-
цветастым водопадом. Поэтому тише, дорогие жет оторвать глаз.
зрители. Дышите легче. Перед вами – ломкая, Позвольте мне лирическое отступление –
как молодой лед, кромка бытия. Пройдите, ба- без лирики с Бутусовым нельзя. Позвольте
лансируя среди милых вещей родного уюта, ос- мне рассказать о давней прогулке с добрым
торожно ступайте след в след, и все еще, может другом по мерзнущему полузимнему миру. Мы
быть, обойдется. Сядьте поудобнее и молчите. говорили о пустоте. О букве «у», гулкой, словно
Перед вами – история одного человека, одно- эхо ветра в горах. Об играх на краю пропасти.
го безумия, одного обыкновенного, ничем не О ноге, занесенной над бездной.123
Дебют критика
Д. Суханов – Отелло,
А. Кузнецов – Кассио.
«Отелло».
Театр «Сатирикон».
Фото Е. Цветковой
Т. Трибунцев – Яго.
«Отелло».
Театр «Сатирикон».
Фото Е. Цветковой
У тебя нет причин терять равновесие и па-
дать, но под частицей твоей плоти – небыва-
лая пустота, и мало что так будоражит. Теперь
я знаю – от таких провалов нужно уходить.
Плюнуть, отвернуться и пойти туда, где хоро-
шо, даже если это не по пути. Но Отелло – на
самом краю. «Хорошо» кажется ему лживым.
Истинность всего он проверяет пустотой и все,
видимое им, не выдерживает этой проверки.
Он смотрит, как сползает в пропасть земля, и
заключает – все сползет. Он давно уже не бо-
рется. С самого начала. С той бурной ночи и на-
ступившей следом тишины, в которой он мед- «немучительная любовь и нестыдный стыд»1?
ленно наносит мазки черного глянца на свое Но Отелло бездвижен. Отчего же это – любит
лицо. мало? Кто осмелится сказать, что мало Отелло
Не удивительно, что в гипнотической по- любил Дездемону?! Нет уж… Лучше обойдем
корности смерти Отелло не пытается спасти их молчанием. В молчании и с молчанием обой-
себя. Удивительно, что он не пытается спасти дем их, и оставим пока так – ее, устало присев-
Дездемону. Или пытается, но слишком слабо, шую у его ног; и его – с руками на ее плечах, с
вяло? Неужели этот трепетный белый свет, не глазами, устремленными в пустоту.
засветил ему из-за спины, не отозвал от чару- На краю пропасти есть еще человек, пос-
ющего края мира? Неужели, видя этот белый мотрим теперь на него. Он неплохо умеет ба-
цветок сползающим в пропасть, он не захотел лансировать на краю. Он скатывает камни вниз
взять его в руки и идти против движения земли, и меланхолично сплевывает. Он прост. И даже
идти пока хватит сил, идти, продлевая жизнь и прям по-своему, несмотря на свои сложность,
сохраняя свет как можно дольше, даже без на- хитрость, коварство. Он зол. Он зорок и потому
дежды и веры – хранить любовь? Может быть, циничен. Чтобы стать мудрым, чтобы научить-
одно волевое усилие все спасет? Может, там, за ся видеть за и ввысь, нужно сначала согласить-
туманным пологом есть твердая земля и свет, ся ослепнуть. Но упорствующие в зоркости не124
Pro настоящее
избежат цинизма – потому что слишком хоро- что любая остановка – все то же оползание
шо научаются видеть зло и смертность мира вниз. И оба они – Отелло и Яго это чуют. Вот по-
сего – и не хотят перестать на это смотреть. чему Отелло так цепляется за Яго. Это – особое
Он ненавидит Отелло, как может ненавидеть братство принявших злую небыль о мире. Яго
только человек, счевший цинизм единствен- не питает иллюзий. А в мире, покрытом черной
ной мудростью жизни – человека счастливого. краской, все остальные с их надеждами и меч-
Впрочем, Отелло уже не счастлив, его счастье тами теперь и самому Отелло скучны и против-
уже подорвано, и злоба Яго со временем поу- ны. Но Дездемона?! Дездемона, Дездемона…
тихнет, что не отменит, однако же, его прежне- «Светильник для тела есть око. Итак, если
го намерения – ибо его стремление все раз- око твое здраво, все тело твое будет исполнено
рушить – не следствие злобы. Оно со злобой света; но если око твое нечисто, все тело твое
растет из одного корня, и дерево это еще при- будет исполнено мрака. А если свет, который в
несет свои плоды. Злоба для Яго – состояние тебе, есть тьма, то как же темна сама тьма!»…3
привычное. Это ленивая, безалаберная, уста- Лицо – обращенность человеческая к миру.
лая злоба. Ему жутко надоели дураки и безум- Каковы мы для мира, что мы в себе несем – это
цы вокруг. Но и весь мир ему надоел, и сам он наше лицо. Но в мире слишком многое обою-
себе надоел, ужасно надоел. И почти от скуки, доостро. И, видимо, нельзя зачернить лицо
словно двоечник, отрывающий крылья мухам, и руки, не зачернив сердце. Несколько раз
спокойно и не таясь,он начнет усиливать и ус- Отелло будет покрывать себя слоями черноты.
корять обвал под Отелло. Ему не хватает тер- И замутится взор его, и станут неправыми дела
пения дождаться конца. А может – не хватает его, и поднимется в тонком звоне мутный чад,
цинизма? Может, в самом преступлении Яго и мир исказится температурным бредом.
кроется оправдание ему? Может ли оправдать И Марьяна Спивак – Дездемона выйдет на
злодея его нежелание терпеть гадостность сцену в черном парике-каре, на высоченных
мироздания? Погибаешь – погибай, пропади черных шпильках и мертвым голосом попро-
все пропадом, только, ради Бога, скорее! И все сит-прикажет Отелло вернуть разжалованного
же – поначалу он спокоен. Кассио на службу. А он не сможет отказать –
В углу сцены среди пестрого хаоса образу- жалкий, ничтожный, какой-то маленький у ее
ется кухонька, где Яго начнет губить Отелло, ног. Он слишком зависим от нее и потому му-
потчуя его яичницей, которая уютно шкворка- чится. Но в его бредовом мире она мучит его. И
ет на сковороде. Значит, возможен еще уют в мучит сознательно.
этом оползающем мире! Тут бы и успокоиться, Кассио – Антон Кузнецов – придет к ней с
и забыть о смерти хоть на миг, и есть хлеб свой, просьбой. Уже в белом парике, развратная до
и радоваться… Но нет, в жилах их – едкий яд, ощущения легкой тошноты, она затащит его к
которому имя – смерть, которому имя – жизнь; себе в постель. На черных полях занавеса по-
эта мутная, замешанная еще во времена грехо- явятся белые буквы: «На самом деле ничего
падения, наверное, смесь жизни и смерти, рож- этого не было». Не было. Это так очевидно, что
дающая столько грязи и разложения. «Благое не стоит и объяснять, но все же спасибо, что на-
унижение органической жизни», – писал как-то помнили. Многого в этом спектакле на самом
Клайв Стейплз Льюис2, но для бутусовских ге- деле не было. Но от этого не легче, потому что
роев блага в нем нет. оно все же было – в Отелловом бреду. Почему-
Жизнь, тоскливую балладу о которой я услы- то это зло проникло в мир, почему-то Отелло с
шала под пластами жуткой и пестрой фантас- самого начала не верил Дездемоне, но верил в
магории, конечно, не назовешь органической отсутствие своей веры.
в узком смысле слова. Но она – земная и су- В первые минуты спектакля он жестко отчи-
ществует по земным законам, по которым вся тает напевный стих Пушкина, фрагмент из по-
она – непрерывное умирание. Значит, остано- эмы «Руслан и Людмила». В нем – все неверие
виться нельзя. Значит, отдохнуть негде. Потому Отелло. В возможность полюбить его за что-то,125
Дебют критика
кроме славы. И горькая память: за славу не лю- недоразумение, что она еще двигается и го-
бят. «Герой, я не люблю тебя!» Но и не только в ворит, и, самое ужасное, – заставляет любить
этом дело… «Она была неверной как вода»… себя! Впрочем, как назвать любовь без мило-
Дездемона была неверной, при кристальной сердия? Не придумала мировая литература
своей верности, и это страшило Отелло еще до еще такого слова, и не надо! И не надо!
начала отсчета – до начала времен. Во всяком И снова в самом неожиданном месте сом-
случае, он столкнулся с Кассио, выходящим из кнутся образы Отелло и Яго. Как все это со-
ее комнаты. звучно женоненавистническим монологам,
Теперь Отелло уже совсем плохо пони- которые Тимофей Трибунцев произносит ос-
мает происходящее. Он кричит, он требует тервенело, но почти безлично, под плеск воды
объяснений, оправданий, извинений… Он и стук ладоней по дереву. Но, как ни странно,
просто хочет ранить ее, пробиться в нее и Отелло Яго превзошел. Он, никогда не верив-
через нее, хочет, чтобы и она страдала, как ший в чистоту и правду, с рьяностью неофита
страдает он. А она, на шпильках на этот раз уверует в то, что все они стервы, шлюхи и да-
какой-то уже невероятной вышины, в парике, лее по списку. Яго же – немножко романтик,
похожем на прическу куклы Барби; в много- как часто бывает с циниками. Все вокруг себя
слойной тюлевой юбке, высоким деревянным губя, он, однако же, очень любил Эмилию –
голосом твердит все одно: «Кассио, Кассио… Лика Нифонтова – свою жену. С самого начала
А как же Кассио?.. Ты обещал мне, что спектакля он и браня ее почти нежен. Но вот –
Кассио…» А ему ненавистно это имя! И он тот самый роковой диалог между Дездемоной
глохнет, он слепнет, черная маска краски на и Эмилией, когда Эмилия говорит о том, что
лице мешает ему смотреть – и он не видит, что изменила б мужу – если за целый мир-то. И все
она тоже страдает, что он уже добился своего, в этом разговоре не так. Слова Дездемоны – о
захлестнутый злобой он не может остановить- верности, о чистоте и правде – говорит Яго.
ся, ничто не дрогнет в нем, не крикнет: «Хватит! А перед ним – фактически все женщины спек-
Довольно!» И, сорвав с нее парик, он сдирает и такля – Дездемона, Эмилия, Бьянка – Мария
юбки одну за другой, как слои лжи и фальши, Дровосекова… Сидят, закинув ногу на ногу,
которая… Есть? грызут большие зеленые яблоки. Ох уж это яб-
Как часто бывает у Бутусова, эта сцена игра- локо – избитый символ извечной женской чер-
ется дважды. Во второй раз – на деревянной воточины! Но как ее избыть, если и Дездемона,
кровати, покрытой живым дерном. Дездемона светлая, как горный снег, все же рождает в со-
жива и несчастна, и бьется в Отелло так же, как знании Отелло жуткие призраки, дикие слепки
недавно он в нее, но мягче, с болью и без зло- себя? Если и она – с яблоком на высоком стуле,
бы. Значит, нет в ней фальши? Просто безумец одна из тех, кому вынесен безапелляционный
Отелло настолько слеп, что не видит, ничего приговор, но и из тех, кто его выносит. И Яго,
не видит? Но и она не слышит его, не хочет по- который одновременно и судья и пригово-
нять. (Хотя можно ли от нее этого требовать, ренный, теперь подобен Отелло, мал и без-
Боже мой!) И тревогу заронит первый вариант защитен перед тремя стальными фуриями,
сцены – ничего этого не было, но было, было! закованными в броню из каблуков, платьев и
А из юбок и наслоений выпадет под натис- собственной неприступности.
ком жестоких рук Отелло живая Дездемона. Может ли женщина не мучить мужчину уже
Выпадет и разрыдается совсем по-женски, тем, что она женщина, уже тем, что в ней всегда
надрывно и отчаянно, но Отелло этого уже соблазн и тайна? Может. Но не в этой сказке.
не увидит. Он видел ее пустые глаза и слы- А образ Яго вдруг наполнится печалью. С
шал ее мертвые речи, в ней нет души и серд- дурацким светящимся деревом за спиной он
ца, она упряма и бесчувственна. Три: кукла! А пройдет по залу перед сценой. И над ним бе-
это хуже всего. Стерву можно стерпеть, шлюху лым по черному возникнут слова: «Яго очень
можно простить, но кукла мертва, и роковое любил Эмилию».126
Pro настоящее
Все рухнуло. Два дурака раздразнили судь- скрывавшуюся за досками. Спектакль окончен.
бу, а она заскрежетала железными колесами и Шли бы вы по домам, дорогие зрители.
бег ее не остановим. И хлопать не хочется. Плакать не хочется.
А Отелло очень любил Дездемону. Душа покрылась трещинами и мучительно сад-
Дездемона очень любила Отелло. нит, не сбежать от этой тоски, не выкричать ее.
Но все умерло, умерло, умерло. Пропасть А ведь там, за стенами театра – широкое небо
в двух шагах, жизнь обнажила свою изнанку. и вольная жизнь! Выйти из затхлого зала, и,
Где пестрота и яркость, где хаос многоцве- словно пробудившись посли ночного кошма-
тья? На сцене картонные коробки, замотан- ра вздохнуть полной грудью и сказать – Слава
ные скотчем, мусорные пакеты. Все уложено Богу. Вот небо, вот деревья и люди с расте-
и собрано, но не в дорогу, а чтобы отнести на рянными лицами. Впереди еще долгий путь,
свалку и забыть навеки. Отелло сидит посре- оглядываться незачем. А по черному занавесу
ди останков своей жизни и прекрасно пони- пробегает белым мелом: «И еще поют птицы».
мает, что здесь ему уже не место. Но сделать Жуткий предрассветный час миновал – солнце
последний шаг – страшно, и немеют руки. Из встало, обвал остановился, загорелась новая
коробки он достанет плюшевого цветастого жизнь. Но поздно. Молчат часы. Некому встре-
зайца. Заводной заяц, если на него нажать, ве- чать рассвет. Не дожили. Не дотерпели. И снова
село поет: «If you’re happy and you know it, clap вспоминается строчка из Льюиса: «Таким и за-
your hands» – и хлопает лапками. Снова и снова стала его вечность, как рассвет в старых сказ-
Отелло заставит его петь. Счастлив? Счастлив? ках застает и превращает в камень продавших
На пороге небытия нет ничего смешнее и пош- свою душу».4
лее вчерашнего счастья. Не грохот и гром, не
бури и мрачные литавры реквиема – веселая ТРИ СЕСТРЫ.
песенка, вот музыка, под которую придется 2/3 «ТРИ СЕСТРЫ»
умирать. И Дездемона уже не спорит, не кричит В ТЕАТРЕ им. ЛЕНСОВЕТА
и не мечется, не ропщет на судьбу, не умоляет «Ну как – никакой Москвы нет, конечно. Нет ее
и не молится – тихо плачет, глядя в зал невидя- просто. Это же ясно».5 И – черным-черно. Все
щими глазами, полными тоской за пределами сгорело… И осталась – усталость. Усталость,
горя. И Отелло ни о чем ее не спросит. Ровными как смерть – всегда остается в сухом остатке.
черными мазками закрасит ее лицо, наденет на Усталость сродни пеплу – пепел не горит. Огонь
нее черный парик, черные очки и сядет рядом и болезненен, и жарок, и горько-дымен, но он
с ней, как и она, сложив руки на коленях. И бу- всегда предполагает что-то после… Пепел не
дут они – как два надгробия самих себя. Только горит. А где-то ведь есть и силы, и жизнь, и воля,
льются по черным щекам Дездемоны живые где-то птицы поют, где-то поют сердца, где-то
слезы. трава шелестит вольным ропотом и небеса
Стрелке осталось совершить последний опрокинуты в море, где-то же есть Москва, и
круг. Встретятся Яго и Эмилия у этого немого в той Москве… «канат протянут!..» Дудки. Нету
памятника всевластью смерти. В ужасе Эмилия ее, Москвы. Даже за стенами театра – лишь
и тоске, а Яго жалостливо и скорбно гонит ее унылый ливень. А здесь – только усталость.
прочь. В этом прогнившем насквозь мире Высшая степень усталости – завидовать мер-
он хотел бы сохранить тепло хотя бы в жене. твым. «Лучше бы я не родился или был кам-
Но она не простит его и тягостно ляжет у ног нем!..» Усталость, как смерть – все истончает и
Отелло, вытянув руку с желтой биркой морга. делает хрупким. Чем черней, чем гуще ночь за
И Яго опустится рядом, не оправданный дела- окнами – тем тоньше стекла. Звон-хруст. Не
ми своими. Ничем не оправданный. А позади обращайте внимания, это разбилась тихонько
равнодушно и мерно, поднимая страшный судьба человеческая.
грохот, но словно бы и не замечая его, актеры И мы увидим Ирину – Лаура Пицхелаури.
начнут разбирать сцену, открывая черноту, В черной пустоте возникнет она на верху127
Дебют критика
Сцена из спектакля
лестницы, и тихо-тихо пойдет вниз. Погиб ба- «Три сестры».
рон – Григорий Чабан, а, впрочем, все здесь Театр им. Ленсовета.
Фото Ю. Кудряшовой
давно похоронены и не так уж важно – кто
раньше… Или важно? Боль – каждый ее шаг. время отсчитывает, не то удары сердца… Реет
Едва заметный излом, голова чуть набок. В Ирина пепельно серым флагом – мутным при-
руках – сухие цветы. В глазах – пустота вне зраком, долгим, как дурнота, плавает он над
мира… Есть такая усталость, что превыше вся- головами – двумя темными, одной седой… Не
кой боли. Есть такая боль, что не в силе чело- выдержат – наставят друг на друга дула писто-
веческой – ее избыть. Ирина, Ирина, где твой летов. И не выдержат снова – сблизятся, глаза в
барон? Ирина, где надежды на счастье? Ирина, глаза, и вдруг обнимутся, не выпуская оружия
почему ноги твои ступают по ступеням, как по из рук. Как это понятно, как это верно! Сила
ножам? Ирина, откуда сколько боли? Как вы- тяготения не может не возникнуть в мире, раз-
нести ее, Ирина?! летающимся в пустоту. А любит ли Земля Луну?
«–Скажи мне что-нибудь… Сблизились три планетки, стянулись, и
–Что? Что сказать?» замерли, съежившись. А вокруг них замета-
лись – метеоры, кометы… Бьются в них и в друг
Голос тоже устал и хрипит. То ли слез было друга, носятся, вертятся. Прыжками и ужимка-
слишком много, то ли слов было слишком ми погонят друг друга прочь Соленый – Илья
много, то ли просто слишком долгая прожита Дель – и барон. В странной, зверино-детской в
жизнь. Где ваши слезы – Ира, Маша, Оля, доб- своей простоте и какой-то фаустовской в своей
рые, хорошие? На столе сбились, словно спа- невеселости игре, Вершинин – Олег Андреев –
саются от наводнения. И читают свою жизнь будет вновь и вновь отталкивать, роняя на
изрыданными голосами. Свои слова и чужие, в пол, Ольгу – Анна Алексахина. Воздух звенит
лицо и «в сторону», в глаза и в сердце – роняют от словно бы протянутых нитей, от магнитных
обрывки фраз – словно пересыпают пепел. Бьет сил. Притяжение-отторжение. Прочь, подойди
Маша – Ольга Муравицкая – в барабан – не то поближе.128
Pro настоящее
А одна комета – взовьется, задрожит от которая еще сильна в этом мире. И накатит на
негодования. Андрея – Виталий Куликов – тяжелой волной,
«–Зачем здесь на скамье валяется вилка? по-паучьи раскинув ноги. Подомнет под себя,
Зачем здесь на скамье валяется вилка, я спра- чуть не поглотит. Впрочем, полно, не сон ли
шиваю? Молчать! это? Какая тут сила! Просто бедная, усталая
–Разошлась!» женщина, гордая и не терпящая беспорядка.
Нет здесь плохих и хороших. Есть только Только вот нервы малость сдают. Сдают нервы.
люди перед лицом небытия. Но есть две сто- Да и что я без конца – дом, дом… Где тут
роны в этой застывшей войне. Есть жизнь и дом? Черным-черны, пустым-пусты подмостки.
смерть. Есть слабая, чуть живая красота. И Все сгорело. Только огнистые ковры – совко-
есть могучее воинство пепла – не сдержишь вая роскошь, неуютный уют, мертвый ворся-
натиск его тонкими руками. Но Наташа – Анна ной пожар. Федотик – Иван Бровин (впрочем,
Ковальчук – знать ничего про это не хочет. полно – он ли?) вымажет сажей из ведра лицо.
Натиску небытия она противопоставит натиск Знакомый образ. Сдаться, прекратить бессмыс-
волевого напора. Будто можно силой сковать ленную борьбу и потонуть во всеобщем чер-
хаос! Будто можно засадить его цветочками и ном море. Дальнейшие действия закономерны.
упорядочить, распределяя комнаты. Но в этой Выхрипеть последнее проклятие жизни и пос-
отчаянной борьбе она – устала. И от усталости леднее признание в любви к ней – и убить себя.
трещат нервы. От усталости невозможно ей «Zombie, zombie, zomdie-e-e-ee…»
глядеть на ломкую боль этого дома, ведь все в
нем напоминает ей – бессильна, бессильна, бес- А. Алексахина – Ольга,
О. Муравицкая – Маша,
сильна. Да, и она бессильна что-нибудь изме- Л. Пицхелаури – Ирина.
нить. И потому – заметив, не заметив? – и она в «Три сестры».
судьбе людей этих и этого дома принимает сто- Театр им. Ленсовета.
рону черной рушащей силы – единственной, Фото Ю. Кудряшовой129
Дебют критика
Впрочем, многократно заставив стреляться перейдена, невидимое стекло рампы тоже
своих героев, сам Чехов остался жить. Нашлось дало трещину, пропуская сквозняк. Эта боль –
в этом мире что-то для человека в пенсне, что не вымысел, просочилась на сцену реальность.
оказалось сильнее этих слов: «К чему это утро? Эта боль теперь в вас, просочился вымысел в
К чему из-за храма выходит солнце и золотит жизнь. Тогда Вершинин, убегая от Маши, рас-
пальму? К чему красота жен? И куда торопится пахнул дверь в коридор. Неровноугольник
эта птица, какой смысл в ее полете, если она теплого света лег на старые стены. Этот уют-
сама, ее птенцы и то место, куда она спешит, по- ный свет всегда напоминал вам о театральной
добно мне должны стать прахом? О, лучше бы условности. Он мягко говорил – «это всего
я не родился или был камнем, которому Бог не лишь спектакль». Но звери вырвались из клет-
дал ни глаз, ни мыслей!»6 Значит, восторжество- ки, марионетки порвали нити, герои словно на
вал-таки последний аргумент жизни – все-таки миг захватили актеров. Страшный сон: черные
летит птица, все- таки встает солнце, все-таки Вершинин, Маша и ее никчемный муж – Олег
жива жизнь. Федоров – носятся друг за другом по устлан-
А что же три сестры? Ничего хорошего. Их – ным мягкими коврами театральным коридо-
плоть от плоти этой ранимой жизни – тонких, рам и нет конца этой безумной карусели…
красивых, в ярких платьях и фатах – замуруют В зале смеются. Наверное, мне все присни-
под сияние бледной луны. Еще успеет Ирина лось… И вот стену возводят вновь. Но отсекли
пропеть теплыии руками свою лебединую от нас не эту черноту. Она уже повсюду. Из сер-
песнь. Еще возникнет на крохотном экране дец наших по-живому вырезают самых живых.
Лик Христа. Зачем Он здесь? Как Виновник всех Вы успели их полюбить, этих трех женщин раз-
бед или как Сопричастник той же боли? Все ных возрастов? Не надо. Они всего лишь роли.
возможно – но едва ли как Тот, про Кого было Вот, вы же не броситесь их спасать. Так о какой
сказано, что «И свет во тьме светит и тьма не же жалости вы говорите? Страшная, последняя
объяла его». Здесь тьма объяла все. И на том же подмена. Не вымысел – чернота подмосток.
экране – черный крест на красном фоне. Как Вымысел- три женщины в глубине сцены.
часто мысль наша готова пройти всю Голгофу Но распахнутся для выхода двери и ворвет-
до Креста, но дальше молчит! Еще на три дня ся под своды театра внешний мир. И чернота
человеческих сил не хватит… испустит дух, как проколотый воздушный шар.
И вот – мы подошли к финалу. Толста, креп- Темнотой нельзя «потемнить», как можно пос-
ка возводимая стена. Мечутся строители-духи ветить средь ночи. Ей остается лишь ютиться
в черном. Все те же знакомые герои, постепен- там, куда не достигает свет. Светла, легка июнь-
но сдавшиеся смерти – словно перебежчики ская белая ночь. Ровно дышит земля, умытая
в стан врага. Сестер, не пожелавших испить ливнем. О чем-то звенят провода. Низко летают
смертного напитка, не захотевших растворить- птицы. Насколько небо выше самого высокого
ся в пустоте, хоронят заживо. А они стоят, не потолка! Не гаснет на горизонте ровное зарево.
шелохнутся, легко оттанцевав, словно горько Застучат негромко колеса. Ночь будет доброй.
усмехнувшись напоследок, стоят, головы на
бок наклонили, словно надломленные. Не сда-
лись смерти, но и не сопротивляются ей – они- 1
Быков Дмитрий. На самом деле. М. 2011. С. 233.
то все ждали, что кто-то придет и их защитит – 2
Льюис Клайв Стейплз. Мерзейшая мощь. Собр. соч. в 8-ми тт. Т. 4.
и вот все эти кто-то строят перед ними стену. СПб, 2003. С. 261.
И уже никто ее не проломит. Некому. По ту ее 3
Аверинцев С. Переводы: Евангелия. Книга Иова. Псалмы Давидовы.
сторону – три бессильных, усталых цветка – и Киев, 2007. С. 18.
царство смерти вокруг. По эту – мы, сидящие 4
Льюис Клайв Стейплз. Указ. соч. С. 286.
в удобных креслах, вперившие саднящие гла- 5
Бутусов Юрий. Интервью телеканалу «100 ТВ».
за. Никто из нас не кинулся на сцену, не стал 6
Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30 т. Сочинения
разбрасывать кирпичи. Хотя граница уже была в 18 т. М.: Наука, 1974–1982. Т. 17. С. 194.Вы также можете почитать
